— Эй, молодка! – раздался приглушенный голос из орешника. – Переночевать пустишь? Я без глупостей! На одну ночь только!

Милана насторожилась. Она жила на окраине городка, дом ее выдавался из улицы далеко в поле, на которое она выгоняла корову и овец. Прежний муж обнес двухэтажный узкий дом высоченным забором, забив деревянные стыки железными полосами, а поверху пустил колючую проволоку. Ворота и неширокая калитка были крест-накрест обиты железом и запирались хитрыми замками. Жила Мила после смерти мужа одиноко и сторожко. Служила в библиотеке. Приходя с работы, растапливала колонку и отмывалась добела, особенно старалась с руками – их можно было хоть в аквариум запускать. В гости никого не звала, и незваных – спроваживала. Было ей тридцать пять лет.

— На одну только ночь! – продолжал мужчина из орешника. – Платить нечем, а услужить – чем могу.

— Стемнеет – придешь. – Мила поднялась с ведром молока. – Калитку оставлю открытой. Если ты, конечно, один.

— Один, ей-богу один!

— Имя Божье не поминай всуе.

И, покачивая бедрами, побрела к своему дому.

Вернувшись домой и заперев все замки и засовы, она выставила молоко в погреб – остудить, а сама поднялась в кухню, где, ополаскивая руки под носатым рукомойником, разглядывала себя в пузырястое зеркало и смутно сожалела о своем поступке. Она догадывалась, что это за человек окликнул ее из орешника: в последние дни в городке только и было разговоров, что о сбежавшем из «девятки» (так здесь называли тюрьму) заключенном. Солдаты с собаками прочесывали окерстные леса, милиция расклеила на всех видных местах фотографию беглеца – черный узкий овал лица с носом утицей и глубокими морщинами на лбу. Убийца. Сидеть ему оставалось год с небольшим, да вот не выдержал – сбежал.

На одну ночь.

Она выросла в семье, где было пятеро детей, и все – девочки. Одежда от старших переходила к младшим, и Мила радовалась, что она вторая по возрасту: пальто и платья старшей сестры Веры приходились ей почти впору, не надо было ничего подворачивать да подшивать. Они с Верой были одного роста, разве что у Милы нога была поменьше. В семье по три дня пили спитой чай, водку гостям наливали специальной мерной рюмочкой, свет включали, когда в комнатах становилось уж совсем темно. По окончании библиотечного техникума Мила вышла замуж за тепловозного машиниста Григория, человека аккуратного и почти непьющего. С получки она всякий раз покупала бутылку водки, как делала ее мать, но выпивал Григорий – рюмку-другую – только по большим праздникам, так что в погребе за двенадцать лет скопилось несколько ящиков непочатой водки.

С утра до вечера Григорий гонял туда-сюда цистерны с нефтью, составляя эшелоны, и лишь изредка его посылали в дальние рейсы. По выходным он любил заниматься домом и хозяйством: что-то выпиливал, приколачивал или возился со свиньями и кроликами. Детей у них не было. На третий год совместной жизни они отправились ко врачу, прошли обследование, выяснилось, что ни муж, ни жена не страдают бесплодием. Местный доктор выписал им направление в областную клинику, где супругам должны были объяснить, что, как и в какое время нужно делать, чтобы обзавестись ребенком, но им все было недосуг, а таблетки, которые привез однажды из дальнего рейса Григорий, не помогали. Побывали они и у знахарей, но только зря деньги потратили.

Из библиотечного запасника Мила принесла Библию, и хотя в церковь супруги никогда не ходили, мало-помалу пристрастились к чтению странной книги.

Стоило открыть ее и вчитаться, как мир поворачивался на своей алмазной оси и ты оказывался на краю света, который в то же самое время был центром и средоточием мира. Здесь сражались племена, вопили и плакали пророки, звучали песни любви и обжигали проклятия, и все это происходило, если верить географической карте, висевшей в библиотеке, на крошечном пятачке земли, в краях пустынных и каменистых, среди редких рощ и виноградников, в клубах пыли, под крики рожениц и умирающих. Мир этот менялся и был многошумен, грозен и желанен. Среди пшеничных полей и масличных рощ пели неведомые птицы, рабыни дарили наслаждение и новую жизнь иссякающим старцам, воины в одиночку одолевали лютых великанов, а женщины отличались не только красотой, но и мужеством, и с высоких гор светил немеркнущий свет, а ночью миром овладевало чудовище Раав…

Григория особенно поразила война между галаадитянами и ефремлянами. В двенадцатой главе Книги Судей Израилевых рассказывается о ссоре ефремлян с Иеффаем, лидером галаадитян. После словесной перепалки ефремляне начинают войну против Иеффая.

«И собрал Иеффай всех жителей Галаадских, и сразился с Ефремлянами, и побили жители Галаадские Ефремлян, говоря: вы беглецы Ефремовы, Галаад же среди Ефрема и среди Манассии.

И перехватили Галаадитяне переправу через Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: «не Ефремлянин ли ты?» Он говорил: «нет».

Они говорили ему: «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закалали у переправы через Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи».

Немногим удалось перебраться на другой берег Иордана.

Когда Людмила завершала чтение этого короткого эпизода, Григорий захлопывал книгу и выходил во двор покурить и подумать. Мила пристраивалась рядом с ним на крылечке, и муж, мучительно подыскивая слова, пытался передать ей мысли, вызванные прочитанным.

Ефремляне проиграли и, чтобы избегнуть смерти и переправиться через Иордан, должны произнести родное слово «сибболет» так, как оно звучит на языке победителей – «шибболет». Двойка на этом издевательском экзамене равнозначна гибели. Однако находились и такие, кто – может, из-за долго опыта общения с галаадитянами или в силу повышенной фонетической чуткости, обостренной страхом, — произносил слово «шибболет» как требовалось. То есть именно – не правильно, а так, как требовалось. Побежденным приходилось унизиться до того, чтобы извратить звучание природного языка, взлелеянного предками. Отказаться от исповедания предков, их культуры, их духа, то есть отречься от себя, чтобы спастись на землях, занятых народами колен Гад и Рувим. Усталые, измученные, униженные, они собираются в безопасном месте, утоляют жажду и голод; они угрюмы; они раздавлены – не только поражением в бою, но и поражением своей речи и своим предательством. Как быть дальше? «Сибболет» уже стал синонимом поражения, унижения, отщепенства и изгнания. Перенять «шибболет» победителей, признав их правоту и приняв их язык, культуру, дух? Наверняка нашлись и такие, кто так и сделал – и ушел в небытие. Нашлись и другие: гордо настаивая на превосходстве «сибболета» над «шибболетом», — лучше есть стоя траву, чем на коленях — мясо, — они сделали это словом символом, знаменем тех немногих, кто готов стоять до конца и искупить предательство кровью и смертью; они тоже ушли в небытие.

— Вся их жизнь изменилась, — говорил Григорий, — а все из-за одной буквы. Как же себя искорежить нужно, чтобы изменить себе и спастись… А новая жизнь – она будет лучше или хуже? Никто ж не знает…Но ее, новой жизни, уже не избегнуть, значит, нужно жить. А как? Слава богу, мы с тобой на одном берегу.

Иногда он жаловался на боли в сердце, но ко врачам не обращался. И однажды пришел со смены бледный, едва держащийся на ногах, попросил жену, чтобы затопила титан. «Это, наверное, простуда, — с виноватой улыбкой сказал муж. – Сейчас приму ванну погорячее, выпью чаю с малиной и под одеяло. Завтра ж в рейс».

Ванна, однако, не помогла: в горячей воде Григорий и умер от острой сердечной недостаточности, как сказали врачи.

Людмила осталась одна. Она успевала и в библиотеке, и по хозяйству, а когда выдавалось свободное время, читала Библию. Высокая статная красавица и близко не подпускала к себе мужчин.

И вот тебе на!

На одну ночь.

Еще не стемнело, как она растопила титан и приняла ванну. Надела голубой махровый халат без пуговиц. Достала из погреба пыльную поллитровку. Задернула занавеской иконку в углу.

Когда стемнело, в калитку постучали.

Мила сняла с гвоздя серп и ногой пихнула калитку.

Мужчина был в темной казенной куртке, грязнущих штанах и в кепке с узким козырьком..

— Спасибо, — пробормотал он, косясь на серп. – Я человек безопасный, скажу тебе прямо.

— Однако из тюряги сбежал, — сказала Мила. – Пойдем в дом.

Она налила гостю горячих щей, нарезала хлеба тонкими ломтями. Гость выпил водки и набросился на еду.

— Сколько ж тебе лет? – спросила Мила. – И за что посадили?

— Шестьдесят шесть. – Он выдохнул. – Вкуснющие у тебя щи! – Налил себе и ей в рюмки. – Со знакомьицем! Меня Мишей зовут. Михал Михалычем.

— Будь здоров, Михал Михалыч. – Мила выпила. – А меня – Милой. Так посадили тебя за что?

— Жену убил, — сказал Миша, принимаясь за холодец. – Я ж сам петербуржец, а она приезжая… тридцать пять лет… Поначалу ничего, а потом стала она мне скандалы под пьяную руку устраивать. Я выпью, врежу ей разок – она к соседям. Милиция, протокол… А в Питере знаешь какие порядки? Три раза залетел – выгоняют из города и лишают прописки. Когда второй раз такое случилось…

— Водку она тебе сама покупала? – перебила его Мила.

— То-то и оно. – Он налил себе еще. – Тогда я и понял, чего она хочет… Да еще соседи донесли, будто она уже и молодым любовником обзавелась.

— Твое здоровье, Миша. – Мила выпила. – Только носки сам себе стирать будешь. Я баба не брезгливая, но насчет мужских носков – извини.

— Извиняю, конечно. – Миша выпил. – В третий раз думаю: все равно кранты мне. И без того поддатый пришел, а тут еще в холодильнике две поллитры. Выпил я одну поллитру, отрубил ей голову топором… – Он выпил без жадности. – Потом позвонил в милицию, а пока они ехали, вторую поллитру опростал. Дали четырнадцать лет.

— А выйдешь – что будешь делать?

— Женюсь. – Михаил беззвучно захохотал. – Все равно мне без бабы хоть в сто лет – каюк.

— Я тебе воду согрела, — сказала Мила, — помойся. Но только никаких фокусов: как скажу, так и будет.

— Я ж человек режимный, — усмехнулся Михаил. – Все про все понимаю. Да я завтра и уеду.

— В этой одежке? Без денег? – Мила вздохнула. – Тебя еще месяц, самое малое, будут и на железной дороге поджидать, и на автобусной станции. – Помолчала. – Как знаешь, впрочем. На билет я тебе дам, но до станции ты не дойдешь – возьмут.

Михаил угрюмо кивнул.

— И добавят, — сказал он. – Но ты ж меня на месяц у себя не оставишь?

— Это как вести себя станешь, — сказала Мила. – Иди мойся – вода стынет.

Когда распаренный Михаил в темно-синем банном халате вошел в гостиную, Мила сидела за столом, перед нею лежала раскрытая книга.

Михаил сел напротив. Перед ним стояла высокая рюмка.

— Выпей, а я тебе одну историю почитаю. – Людмила посмотрела на него глубоким взглядом. – Только не перебивай. Это история войны галаадитян с ефремлянами…


Юрий Буйда. «Переправа через Иордан». Продолжение на Официальном сайте Юрия Буйды

Когда все радиостанции Советского Союза сообщили о первом полете человека в космос, в городе началось что-то невообразимое. Люди на улицах и во дворах кричали, плакали, обнимались, фабричные трубы гудели, предприятия останавливались, милиционеры стреляли в воздух, в храме Николая Чудотворца, единственного в городе, до которого не дотянулась рука Хрущева, били колокола, все были обрадованы и растеряны, руководители города звонили наверх, спрашивая, как следует праздновать это событие, но никто наверху этого не знал, потому что до самого конца, до приземления Гагарина, его полет держался в тайне.
Праздник бушевал сам собой, без приказа.

— Вот теперь война закончилась, — сказал одноногий Куликов. — Наконец-то закончилась.

Жильцы Корабля тащили во двор столы, стулья, скамейки, кресла, скатерти, ложки, кастрюли с борщом, граненые стаканы, рюмки и стопки, холодные котлеты, хлеб, колбасу, соленые огурцы и маринованные помидоры, чеснок, вареную картошку, квашеную капусту, вино, водку и самогон, гармошки, баяны, аккордеоны, гитары, балалайки, патефоны — все, что под руку попадалось, все, что годилось для празднования великого дня победы.

Бедные, искалеченные, почти обескровленные, потерявшие почти все, в тот день люди чувствовали себя победителями, теми, чья жизнь наконец-то оправдана перед Богом и историей.

Мужчины торопливо брились, женщины спешно подводили глаза, дети, отпущенные из школы по случаю великого события, носились толпами по коридорам и лестницам Корабля, выкрикивая одно слово — Гагарин, как когда-то их предки шли в бой, выкрикивая имя Сергия Радонежского, как их отцы, поднимаясь в атаку, выкрикивали имя Сталина...

Апрельскую грязь засыпали соломой, расставили столы, подняли стаканы и рюмки за победу, за Гагарина, одноногий Куликов выстрелил из охотничьего ружья в воздух, все выпили, все обнялись, все поцеловались, все заплакали, все закричали «Ура!», грянули сто баянов, и все запели «Катюшу», которую подхватили в соседних дворах, подхватили во всей Почтовой слободе, а потом и весь город запел «про того, которого любила, про того, которого ждала» — пели крепкие мужчины и их терпеливые жены, пели старики и старухи, дети и инвалиды, пьяницы и атеисты, верующие и воры, пели коммунисты и беспартийные, инженеры и рабочие, учителя и бляди, водители грузовиков и дворники, пели заключенные в тюрьме за рекой и медсестры в больнице, принимавшие новорожденных, даже изувеченный в Сталинграде старик Горячев, весь пробитый осколками, обожженный, лишившийся рук и ног, глухонемой полутруп, передвигавшийся ползком, и тот что-то мычал, извиваясь на полу в своей комнате и пытаясь влиться в общий хор...

А потом снова выпили и разом заговорили. Подвыпившие мужчины рассказывали, как воевали с Юрием Гагариным под Вязьмой и Варшавой, когда он был рядовым в пехоте, нет, летчиком-истребителем, нет, артиллеристом, нет, связистом, нет, разведчиком, нет, танкистом, который чудесным образом спасся под Будапештом из горящего танка, чтобы потом выучиться на космонавта в каком-то секретном месте и взлететь выше всего и выше всех, воссесть одесную Господа нашего и возвестить русскую правду и славу исстрадавшимся народам...

Люди говорили о Боге, об аде и рае, о Гагарине, о новых деньгах, об этом лысом черте Хрущеве, о смерти Лумумбы, о дороговизне, о талонах на муку, фельдшер Федосеев рассказывал о Наполеоне, у которого между пальцами были перепонки, позволявшие ему летать в психбольнице по палате из угла в угол, и все завидовали сторожу нефтебазы Юрию Алексеевичу Гагарину, которому бесплатное угощение было гарантировано до конца жизни...